— Подобная мелочность в вопросах гостеприимства тебя вовсе не красит — запомни это, Ликаон, — Хьюго — как и всегда — мастерски увиливает от ответа на каждый поставленный перед ним вопрос — знает, что у Ликаона не хватит духу настаивать. — Ну-ну, только не смотри на меня волком — я буду паинькой, даю слово.

Звук удаляющихся механических шагов Ликаона — словно стук молотка по крышке гроба. Хьюго представляет, как лежит внутри: невыносимо красивый и прекрасно торжественный — в белоснежной шёлковой рубашке с расцветающим у горла пышным жабо, похожим на охапку хризантем; чопорные тётушки, выстроившись вдоль алтаря, украдкой смахивают накрахмаленными платочками слезинки с морщинистых лиц, крошечные язычки пламени на высоких свечах трепещут от их сотрясающих воздух рыданий, и очаровательная директор видеопроката стоит над ним с трясущейся губой и букетиком петуний в руках.

Вообще-то, говорит Хьюго самому себе, в этом нет его вины — ни в ногах Ликаона, ни в его потерянном глазе; но всё равно чувствует как изнутри его грызёт совесть — мерзкий паразит, выедающий нутро до самого дна, пока не останется ничего кроме дыры размером с чёрную, космическую. Из-за этого чувства Хьюго никак не может решить — злится ли он на Ликаона до сих пор.

Свою детскую обиду на него он бережно лелеет годами: оберегает и взращивает, как самый нежный на свете цветок — думает что имеет на это право; предатели прощения не заслуживают. Но в конце концов за помощью — в чём, разумеется, не позволяет себя уличить — всё равно приходит почему-то именно к нему. Может, ему стало бы легче, если бы Ликаон отослал его ко всем чертям — но этого не происходит, и Хьюго окончательно запутывается в себе. Монетка в его пальцах крутится всё быстрее, пока не превращается в размытое пятно.

Хьюго втаптывает самого себя в выгребную яму самокопания и рефлексии аккурат до возвращения Ликаона — тогда он снова натягивает на лицо маску экзальтированного равнодушия.

— Очень любезно с твоей стороны, мой дорогой партнёр. Сервис в вашем агентстве выше всяких похвал — обязательно поставлю пять звёзд.

Когда дверь за его спиной захлопывается, Хьюго тут же падает в постель, на ходу сбрасывая ботинки и срывая с шеи галстук. Его распорядок фантомного вора прямо противоположен занудному расписанию Ликаона: по ночам он предпочитает бодрствовать, а спать — в светлое время суток, — но он обещает играть по установленным в особняке правилам, и его на удивление быстро начинает клонить в сон.

Даже одиночество конкретно в этой комнате почему-то больше не кажется ему таким невыносимым.

***

Ликаон и впрямь будит его стуком в дверь со стариковской педантичностью. Хьюго, щурясь, смотрит на прикроватные часы: электронное табло клоунски подмигивает ему цифрами — 7:30., — и всем организмом воспроизводит чудовищный зевок. Сегодня у него отчего-то нет настроения устраивать цирковое шоу, он изумительно покладист и играет роль прилежного гостя.

В столовую Хьюго спускается в сопровождении Ликаона — освежившимся, но слегка небрежным.

— Bonjour, милые леди, — в приступе галантности он по очереди алчно припадает губами к женским ладошкам в белых перчатках — кроме Эллен, потому что она, очевидно, ни капли не заинтересована в этих фальшивых играх в этикет.

Со спутницами Ликаона он уже знаком — заочно.

Ян:

«Ян возвращается в общий зал, вдоволь надышавшись прохладным ночным воздухом. На душе становится немного полегче от короткого разговора с Индро — в конце концов, слова про плохой день действительно были его собственными, но произносить их разительно отличалось от того, чтобы слышать от кого-то другого. Так что, извинившись перед пани и бросив короткий взгляд на Индро, что уже во всю беседовал с Бартошем, Ян удалился обратно в свои покои.

Позвав служанку, чтобы помогла ему подготовиться ко сну, Птачек — умытый и переодетый — залез в свою постель и уставился в потолок. Чутье подсказывало, что его отсутствия особо никто не заметит, кроме, возможно, Гануша, но и тот был сейчас слишком занят выяснениями обстоятельств своей будущей жизни. Все шло к тому, что после свадьбы вот так легко распоряжаться чужим имуществом он уже не сможет, и стоило вовремя подсуетиться, чтобы выжать из ситуации максимум пользы. Так что впервые за долгое время Ян оказался полностью предоставлен себе и своим мыслям. И, Боже, как же они ему не нравились!

Пару последних недель все его мысли были заняты только Индро — Птачек уже настолько привык к его вечному зримому и не очень присутствию, что теперь казалось чем-то совершенно странным лежать в своей постели в одиночестве. И в плотной тишине его покоев думалось отнюдь не о его теплый и страстных объятиях.

Впервые в жизни он так явственно ощущал себя калачом на прилавке, который все очень придирчиво разглядывали в поисках неудачно попавшей на румяный бок пылинки. Которая, несомненно, привела бы к тому, что порченный товар стоит поскорее заменить. И, выросший в атмосфере всеобщего благоговения, Ян никак не мог ожидать, что избавиться захотят именно от него.

Подумать только, а ведь раньше он на полном серьезе думал, как бы провернуть то же самое с Житкой…

Ворочаясь с боку на бок и с одной мрачной мысли на другую, Ян постепенно проваливался в сон. И, стоило окончательно потерять тонкую ниточку внутреннего диалога, как по соседству хлопнула дверь. Вскочив, будто на войну, Ян на пару секунд прислушался. Да, судя по нечеткому шагу и кряхтению, вернулся Индро.

Пока Ян выпутывался из своих покрывал, за стенкой что-то громыхнуло. Очень некстати, между прочим, ведь на шум могли сбежаться слуги. И все же Птачек не стал отсиживаться под дверью и слушать, кто и зачем мог там проходить. Пан он, в конце концов, или нет, чтобы бояться собственных подданных?

Пройдя в комнату Индро, Ян замечает тело, которое когда-то было его рыцарем. Вздернув бровь, он подходит ближе и, замечая совершенно пьяное лицо друга, не может сдержать смешка. Да, он и сам был грешен, но со стороны глядеть на пьянчуг, оставаясь совершенно трезвым, было очень даже забавно...»

Индро:

«Последний раз также сильно Индро напивался только с Богутой. В общем-то, и в первый тоже — тогда ему нужно было вызнать у упертого священника тайну исповеди Хромого Любоша.
Пьянка с Бартошем, конечно, и близко не была похожа на тот кошмар, что они творили с Богутой — как минимум обошлось без женщин и, как следует, без интима, — но отвратительные ощущения при пробуждении были такими же.
— Курва... — одними губами произносит Индро, проснувшись от страшной жажды. Он свешивается с кровати в поисках спасения, и, о чудо, рядом находит кувшин с водой. Хватая его обеими руками так, будто от этого зависела жизнь, Индро жадно впивается губами в край крынки и осушает её едва ли не целиком. Зачерпнув оставшуюся воду в ладонь, он умывает лицо — прямо не вставая с кровати.
— Пресвятая Дева Мария, я сейчас сдохну... — выдыхает он, вяло моргая и таращась в потолок. Что ж, он был в своей комнате — и это был неоценимый плюс. Обычно, если он с кем-то крепко выпивал, то мог проснуться в совершенно неожиданном для себя месте.

— Ян? — негромко зовет он, всё также таращась в потолок, — Ян, ради всего святого, скажи, что ты здесь. И я не зря вчера столько выпил, — едва ли не молится Индржих, но в ответ слышит только натужное жужжание мухи где-то под потолком.

Поуговаривав себя ещё какое-то время, Индро, наконец, садится на постели не без кряхтения. Сжав ладонью виски, он морщится, будто съел лимон.
— Ян?.. — надеясь на чудо вновь зовет Индро, но и в этот раз удача ему не улыбается. Тишина. Ну, либо пан превратился в муху.
Индро осматривается по сторонам, отмечая сваленный доспех и дурно пахнущие остатки содержимого желудка в ведре у двери.
— Твою мать, сегодня же ещё и турнир, — едва не плача кривится Индро, готовый провалиться сквозь землю, лишь бы избавиться от ужасной головной боли и свернувшегося в желудке ежа.
— Ладно, нужно добраться до сундука и найти отвар календулы... — говорит сам с собой рыцарь, — да... если бы я его сварил, он бы непременно там был. Ян! Ян, ну, пожалуйста, скажи, что ты просто крепко спишь, — ворчит Индро, вставая с кровати и с минуты ловя равновесие. — У Мусы точно должен быть один для меня, не оставит же он друга в беде... — продолжая бормотать, Индро по стеночке добирается до двери в покои пана и распахивает её.
Никого.
— Ушёл, не растолкав меня, — продолжает внутренний монолог вслух рыцарь. Где-то изнутри поднимается такая знакомая на вкус тревога. Лицо Индро меняется с жалобного на встревоженное. Отрывки прошедшей ночи врываются в его память, и тревога за пана вырастает с каждой секундой...»

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался
[indent]
вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.

Ненужные мысли приходят каждый раз, когда взгляд выцепляет в отражении шрам от .38spc — неровный, стягивающий кожу ближе к ключице. Отверстие на входе всегда меньше чем на выходе, но пуля застряла в кости, и потому пришлось вытаскивать её самостоятельно, забрызгивая дорогущую раковину кровью; с тех пор шрам видно столь отчётливо, словно не прошло несколько лет.

Ненужные мысли приходят каждый раз, когда доносчики приносят вести и бережно передают администраторам, а администраторы — хосту. Их голоса — шёпот сквозь зубы, пахнущий жареными кальмарами и дешёвым якчу. Поверенные люди больше не доставляют точных данных. Некому доставлять. Пак Ён-Гиль мёртв, а правильный младший брат стал ещё более подозрительным к внезапным новым знакомствам. Жаль. Нужны новые методы и новые способы, чтобы всё заработало как прежде.

Ненужные мысли — это маленький чёрный конверт, перевязанный тонкой розовой лентой, а внутри — визитка с адресом. 24-11 Морэна-ро 20-гиль, Содэмунгу. Рядом с парком, где листья гниют под скамейками, а старики пытаются заниматься тайцзи. Тот же район, где и постоянная регистрация.

Таких квартир полно в Сеуле. Стены, обклеенные объявлениями о доставке еды и помощи в списании долгов. Скрипящие лифты. В один день тебе там предложат поиграть в детские игры и заработать миллиарды, а в другой день — дверь откроет истеричная соседка с тушью, размазанной до висков, и вызовёт полицию за попытку проникновения в частную жизнь. И, скорее всего, это действительно будет всего-навсего уставшая женщина, которой плевать на всё, что ты попытаешься ей доказать. Плевать на то кто ты и что ты.

Один остров — не конец Игры. Это лишь значит, что южнокорейский сезон приостановлен на неопределённый срок до восстановления комплекса где-нибудь в другом месте. А VIPы пока развлекаются в Штатах. Или в Сингапуре. Или ещё где-то. У них весь мир под наманикюренным ногтем.

Дверь распахивается.

Гость замирает на пороге потревоженным оленем. Как и в прошлый раз. И в позапрошлый. Ин-Хо в этот раз не в рабочем пальто и лицо не прячет; склоняет голову чуть ближе к плечу, когда замечает тусклый блеск металла в руках Чжун-Хо — справедливо. Как справедливо и то, что на соседнем здании, том, что ближе к парку, сидят парочка снайперов и держат под прицелом просматриваемое окно. В этот раз — смерть три к пяти. В двух камерах — холостые патроны, ещё в трёх — боевые. Если, конечно, брат всё ещё следует правилам полиции.

Как там? Сначала — предупредительный холостым, и три раза предложить вооружённому преступнику сложить оружие. Затем — ещё один предупредительный, уже опуская руку немного ниже, и ещё одно предложение сложить оружие. И только потом — огонь по ногам.

Всё это как будто бы из другой жизни.

— Чжун-Хо.

Достаточно мягко, но не настолько, чтобы поверить в счастливое семейное воссоединение спустя столько лет.

Снайперы знают свою работу, как знают и то, что не имеют права стрелять, пока Фронтмен непосредственно не прикажет. Последующую тишину в комнате прерывает разве что поскрипывание старых полов под ногами, стоит переступить на полшага левее, да разгорающийся скандал соседей через стенку. Им — хоть стреляй. Не заметят.

— Мне казалось, мы поставили точку, обменявшись взаимными любезностями. — Голос звучит неестественно громко, пока Чжун-Хо смотрит на него так, словно не может решить, насколько гармонично будут смотреться растёкшиеся по стене мозги пополам с осколками черепной кости. — Но, вероятно, это была запятая.